текст

[Akkara]

Не все, что было написано на ЗФБ. Только самое маленькое и невинное. Пусть лежит тут)

Замок

Старый замок Даммерштайн, стоящий на окраине Берлина, имел дурную славу. Настолько дурную, что близко к нему экскурсоводы с тургруппами старались не подходить. Вечно что-нибудь случалось. То экскурсанты ломали ноги, то руки, то проваливались в давно заброшенные, скрытые травой колодцы. Один раз целая группа потерялась в самом замке, и их не могли найти сутки. А ведь замок обыскивали от чердака и до подвалов – и ничего; уже собирались ставить в известность спасательные службы — шутка ли, несколько человек пропали без вести! – а потом, ближе к полудню следующего дня, пятеро туристов вышли из ворот как ни в чем не бывало. Они были уверены, что гуляли по замку не долее пары часов, и их наручные часы, телефоны и даже цифровые фотоаппараты показывали вчерашнюю дату. Правда, сенсацией тогда эта новость так и не стала. Редактор новостного канала сказал, что это просто пиар-ход владельца. Замок старый, деньги на его ремонт и содержание уходят огромные, нужно же как-то зарабатывать, вот владелец и нанял актеров, чтобы легковерные люди, падкие на всякий эзотерический бред, ехали, платили денежки и получали массу впечатлений от того, чего не существует в природе. Репортаж в эфир не пошел, хотя Гюнтеру Ланге, репортеру-неудачнику, чутье подсказывало, что в недрах этого старого готического замка кроется какая-то тайна, ревниво оберегаемая владельцем.
Еще до того, как получить отказ, Гюнтер собрал информацию не только о самом замке, но и о его владельце, бизнесмене Невилле Драхене. Человеком тот оказался приятным и в высшей степени респектабельным. Ведет дела не только в Европе, но и в Америке, женат на американке, детей не имеет. В Даммерштайн наведывается не часто, не более двух раз в год, да и живет там недолго, в основном предпочитая другие свои поместья. В деньгах, судя по всему, не нуждается, так что покупать актеров ему вроде никакого смысла нет. А это значит, что в замке действительно что-то не чисто.
Помучившись разного рода догадками, Гюнтер решил все проверить сам. В редакцию он не обращался, зачем? Там, скорее всего, засмеют и посоветуют не соваться в чужие дела. А то и вовсе запретят близко подходить к Даммерштайну – не дай бог, что случится, канал потом не расплатится за горе-репортера. Нет уж, он сам пойдет, найдет, все заснимет и с гордостью ткнет в сенсационный материал редактора.
Три часа, пока он ехал на электричке из города в пригород, Гюнтер мечтал. Мечты были сладкими, а сам Гюнтер в них выглядел героем. Вот он проникает в замок, находит там... ну что там можно найти? Не призраков же, в самом деле? Может быть, подпольную нарколабораторию, или склад химического оружия, или даже, рабов, заключенных в мрачных каменных подвалах старинного замка. Да, рабов, нелегалов с Ближнего Востока, которых продает в богатые дома или подпольные бордели этот «честный» бизнесмен Невилл Драхен. На легальном бизнесе (в этом Гюнтер был уверен) не заработаешь столько денег, чтобы содержать замки, поместья и огромный штат слуг. Гюнтер так размечтался, что чуть было не проехал свою станцию. А, выйдя наконец на платформу, понял, что на дворе уже глубокая ночь. До замка пришлось идти пешком по дороге, темной, мрачной дороге, где не горело ни единого фонаря.
Подходя к воротам, Гюнтер ощутил непроизвольную дрожь от внезапно накатившей волны ужаса. Замок выглядел... Да плохо он выглядел. Ни одного освещенного окна, тишина, калитка, врезанная в массивные ворота, приоткрыта, словно приглашая зайти заблудившегося путника, а главное – всю дорогу от самой станции Гюнтер чувствовал на себе чужой взгляд. Нехороший, изучающий, взгляд, и от этого ощущения не избавиться было никак.
Поежившись, Гюнтер подбодрил себя глотком из фляжки. Дешевый виски обжег горло и огненным комом упал в желудок. Стало немного легче. Включив камеру, Гюнтер храбро вступил на чужую территорию. Во дворе, впрочем, как и в близлежащих пристройках, никого не оказалось. Конюшни тоже были пусты. Если бы Гюнтер точно не знал, что владелец покинул свой дом вчера вечером, он бы решил, что в замке уже пару десятилетий никто не живет. Уныние, запустение, клочья паутины на стенах, разбросанный где попало проржавевший садовый инвентарь. От этого места мурашки бегут, и волей-неволей начинаешь думать уже не о подпольных лабораториях и американской мафии, проникшей в старушку Европу, а о призраках и монстрах.
Гюнтер походил по двору еще минут десять, старательно снимая открывшуюся картину, а потом, подбодрив себя, все-таки двинулся ко входу для прислуги.
Удача ему благоволила. А может, это была не удача, а чья-то злая воля, трудно сказать. Беспрепятственно проникнув в дом, репортер начал аккуратно пробираться по коридорам. Темно, но глаза быстро привыкли, и вот уже в свете холодной луны, мелькающей в огромных окнах, он стал видеть не просто смутные тени, а великолепные интерьеры. Старинную мебель, картины, гобелены, стойки с доспехами или оружием. Режим ночного видения не подвел, и камера фиксировала все то же, что видел сам репортер
Камера была бесстрастна, а вот человек, который держал ее в руках, изрядно нервничал. Руки тряслись, и картинка постоянно прыгала. За кадром слышно было как у оператора стучат зубы, выбивая мелкую дробь. Как он тяжело дышит, стараясь совладать с часто бьющимся сердцем. А потом камера зафиксировала яркую вспышку света и крик, полный мучительной боли или такого же мучительного наслаждения, и отключилась.

Гюнтера Ланге нашел утром приходящий садовник. Тот наотрез отказался покидать сарай для садового инструмента, забившись в угол и обняв наскоро связанный из двух палок крест. Уговоры не помогли, так что вытаскивать горе-репортера пришлось полицейским. Они же отвезли его в больницу, где Гюнтеру пришлось провести несколько недель, лечась от последствий сильнейшего нервного шока.
Что произошло в ту ночь в замке Даммерштайн, ни садовник, ни полиция, ни местные обыватели так и не узнают. Свою тайну репортер-неудачник доверит только священнику. Придет пару месяцев спустя на исповедь и расскажет о сатанинских происках. Гюнтер Ланге, в свои тридцать два выглядящий как глубокий старик с трясущимися руками, седой, как лунь, будет, приникнув к решетке в исповедальне, жарким шепотом рассказывать, вспоминая все новые и новые подробности той страшной ночи. Он расскажет, что видел, как в одном из залов замка в окружении зеркал танцуют нечистые. Видел, как льется рекой серебряная – не алая! – кровь. Видел дикую оргию, где монстры пили, ели и веселились. Слышал крики тех, из кого выпивали жизнь, используя будто причудливые кубки с вином. Но на лицах жертв не было гримас ужаса или боли, их тела жаждали этих грешных поцелуев, они сами льнули к убийцам, позволяя творить над собой неугодное богу. Он видел и хозяина, того, кого люди считают бизнесменом. Считают человеком. Того, кто не может быть одной крови с ним, с Гюнтером – да и с любым, даже самым ужасным преступником человеческого рода, тоже не может. Нелюдь, чудовище, кровавый монстр, получающий удовольствие от того, как его слуги празднуют полную луну.
Гюнтер расскажет, что ему удалось выскользнуть из замка практически чудом. Как-то – он точно не помнит, как – он добрался до сарая в надежде спрятаться там, переждать, и потом сидел, забившись в угол, и молился, молился, чтобы ему было даровано дожить хотя бы до рассвета, и бог услышал его молитвы и спас его.
Но самого главного Гюнтер все же не расскажет. Не сможет заставить себя признаться, что в ту ночь, забившись за портьеру, он не мог отвести взгляда от хозяина замка. Смотрел, ловил в зеркалах его насмешливый темный взгляд и желал, мучительно желал оказаться на месте любой из жертв. Стыдное, жуткое, неправильное желание. То, чего не может быть. Гюнтер не расскажет и про то, что каждую ночь теперь ему снятся сны, в которых он сам идет к хозяину замка, разрывая ворот рубашки, и подставляет шею под клыки. Гюнтер не признается в том, что сходит с ума. Проще ведь рассказать о ненависти, чем о любви, правда?

Гюнтер уволится из редакции, поселится рядом с замком, и очень быстро прослывет городским сумасшедшим, помешанным на паранормальных явлениях, демонах и призраках. С хозяином замка он так и не встретится, хотя пытаться будет неоднократно. Невилл Драхен, по слухам, покинет Европу и прочно обоснуется в Америке. А год спустя Гюнтер Ланге и вовсе пропадет куда-то. Искать его не станут и очень быстро забудут и его, и странную историю произошедшую в замке Даммерштайн.

@темы: Игры разума, Тексты

Comments

[Akkara]

Название: Ночь

— Кто ты, откуда ты? Как ты жил до нашей встречи? Кем ты был, Эрте Алакран, соги клана Скорпионов. Как тебя зовут по-настоящему?
Эрте, вытянувшись на шкуре возле очага, смотрит сквозь огонь, не мигая, не отрывая взгляда, на нее, свою ночную собеседницу, недавнюю любовницу, и пляшут в золотых кошачьих глазах отраженные алые блики. Смотрит, как она разливает по резным кубкам вино, порывисто поднимается на ноги, как по обнаженному телу струятся водопадом длинные волосы, скрывающие полную грудь, и она откидывает их за спину, не стесняясь наготы. Как обходит очаг, чтобы сесть рядом с ним. Не боится. Никогда не боялась подходить ближе. И Эрте Алакран, соги клана Скорпионов, политик, монстр, воплощенная боль, думает о ней, той что появляется ночами.
Она прекрасна и знает это; знает и то, что он покорен ее красотой. Но ей мало, всегда будет мало восхищения в его взгляде, его рук, его поцелуев, его ласк — она хочет любви, уверенная, что так будет правильно, что он должен любить кого-нибудь, так почему не ее? Она не знает одного – Эрте не сможет ей предложить
ничего, кроме ночных игр, ведь он уже влюблен.
А в полумраке огромного каменного зала, в отблесках открытого огня она и правда выглядит почти настоящей, почти живой, почти... как человек. И он говорит, говорит с ней, зная, что его слова ранят сильнее, чем острый нож, сильнее, чем пощечина.
— Исаэль, имя твое как музыка, волосы — тяжелый черный шелк, глаза цвета штормового моря, а губы яркие, полные и сладкие, как мед. Ты создана дарить наслаждение, ты умеешь только это, и больше ничего тебе не нужно и не интересно. Суккуба, ночная бабочка, мимолетное увлечение. Исаэль, так зачем ты портишь эту ночь, зачем задаешь вопросы?
Почему вопросы задаешь ты, а не он?
А суккуба смеется, в смех вливаются серебряные голоса колокольчиков, вплетенных в волосы, звон браслетов, обнимающих запястья и лодыжки. Она хохочет, но по ее щекам катятся слезы, крупные, как жемчуг, они падают на пол и раскатываются бусинами, и демон чувствует ее отчаяние и боль. Ее страх быть отвергнутой.
— Чтобы узнать тебя.
Потому что он боится задавать вопросы сам. А еще больше боится, что ты ответишь.
Они не первое столетие играют в эту игру — игру под названием Исаэль. Меняются тела, воплощения, образы, но никогда не меняется тот, кто создал ее и будет создавать снова, приходя каждую ночь в пустой каменный зал «Купола» к жарко горящему огню, кувшину вина, паре волчьих шкур и старому демону. Друг, партнер, любимый но не любовник. И Эрте Алакран думает о том, что однажды, когда-нибудь, когда Исаэль станет не нужна им обоим, он расскажет. Если Он не побоится спросить сам.
Расскажет о том, как, вернувшись, увидел пепелище там, где еще пару дней назад стоял его дом. О том, как разгребал непослушными пальцами золу, выискивая кости жены и детей, и о том, что на их могилах клялся отомстить и плакал первый и последний раз за свою долгую жизнь. Он клялся отомстить тому, кого называл своим Богом, кому верил, кого любил, и кто наказал всего лишь за желание стать человеком.
Расскажет о черном мече, откованном как символ справедливости, но ставшем оружием, направленным против создателя.
Расскажет всю правду о белых рваных шрамах на спине, о том, что сложно быть гордым и не кричать от боли, когда крылья выламывают с кусками плоти, пластают душу на тонкие ломтики, пытаясь убрать ненужную человечность и воспоминания, и делают это те кого ты считал братьями.
А еще он расскажет о том, что даже такие раны со временем затягиваются и на смену отчаянию приходит надежда. Но это будет потом, когда Исаэль, сегодня так похожая на его первую любимую женщину, не будет нужна. Когда тот, кто ее создал, наберется смелости задать свои вопросы сам, а не устами ночной бабочки однодневки.

[Akkara]

Бок о бок с Блудницей они вышли на Дорогу и направились в тот мир, где им могли помочь.
В родной мир Князя.
Посмертные дары утекали, как кровь…(с)

Он исчез, как только, прорвав ткань реальности, Блудница попала в другой мир. В родной мир Князя. А Тир остался стоять, ошалело моргая, глядя на залитый черной кровью фюзеляж машины, пустой, но еще теплый, потому что несколько секунд назад на нем лежал Эльрик. Он не пропал внезапно, а истончился, стал полупрозрачным, и потом... потом растаял.
– Вот так... значит.
Еще минуту Тир, не мигая, смотрел в пространство, а потом опустился на жесткую, серую траву, обняв себя за плечи, давя подступающую истерику. Не удержал, не спас, не помог. Бесполезен. Единственный раз, когда мог действительно оказаться незаменимым, – не справился. Наверное, в первый раз за всю жизнь, Тиру хотелось последовать примеру своих собратьев-волков: вскинуть голову и завыть, жутко, дико, страшно. Выкрикивая, выкашливая из себя внезапную боль, которая колючей проволокой опутывала внутренности, сжимала сердце, сдавливала горло. Он не замечал, как по щекам льют слезы. Не плакал до этого ни от горя, ни от радости. А тут...
Его машина, его Блудница, чуткая, живая, опустилась рядом, толкнулась в бок, напоминая, что он не один. Понимала, что хозяину плохо, но почему – понять не могла. Для нее он, Тир, – весь мир, самый любимый, самый нужный, а для него всем миром стал один странный, страшный, непонятный, но родной и близкий шефанго.
Блудница не могла мыслить, как человек, оформляя эмоции в слова, Тир просто ощущал ее уверенность в том, что Князь вернется, но легче от этого не становилось. Такие раны не затягиваются сами собой. А до этого никто не пытался убить Эльрика ни Санкристом (будь он неладен), ни Светлой яростью.
Рациональность Тиру фон Раубу отказывала. Время шло, сыпалось песком, утекало сквозь пальцы, и вместо того, чтобы начать размышлять здраво, осмотреться, и подумать, что делать дальше, пилот думал о мести. Прогонял варианты. Мысленно он уже нашел Хеледнара... Все просто. Вернулся бы на дорогу, вытащил его в первый попавшийся мир и убил. Но быстрой смерти эльф не допросится, нет, умирать он будет долго, кричать под ножом, смотреть, как расходится под лезвием кожа, как сползает шелковым чулком, оголяя кровавую плоть. Тир даже не будет запрещать Хеледнару кричать. Последним что увидит этот эльф, будет сердце, все еще бьющееся в кулаке Тира. Бессмертный он там или нет, не суть. На каждый лом найдется другой такой же. Таким же ломом был Санкрист. И Зверь был готов. Готов пойти на поклон к тому, кого Эльрик называл Змеем, своим другом и отцом Тира. Готов был даже на колени встать, унижаться, вымаливая этот долбаный черный клинок. Готов был умереть только ради того, чтобы вернуться потом, вернуться и убить того, кто отнял у него все. Его семью. Того, кого Зверь любил. Любит. Черт, не получается думать об Эльрике как о мертвом...
– Рефлексия, Волк, это хорошо. А вот мстить за то, что еще не произошло, это как-то...
Знакомый голос вывел Тира из транса. Мягкий, глубокий голос, низкий, и так даже не скажешь, что страшное чудовище говорит. Если закрыть глаза, почему-то представляется эльф. Тир даже зажмурился. Ну вот, приехали, теперь уже призраки мерещатся. Нервы ни к черту, так себя распустить, расклеиться, начать фантазировать о невозможном...
– Глупый, – тонкие пальцы с черными когтями обхватывают подбородок, и Тир фон Рауб чувствует не только тепло, но и запах. Кофе, табак, еще какая-то неуловимая нота, сандал, или полынь, или... сосновая смола, а еще – кровь, горячий металл, конский пот. Эльрик. Он слышит, как бьется сердце, – нет, сердца, их же два у шефанго – и аккуратно из под ресниц, сквозь застилающие глаза слезы смотрит, чтобы встретиться взглядом, поймать отблеск в глубине алых глаз, удостовериться, что это не морок. Не наваждение, не собственный повредившийся от горя разум пытается выдать желаемое за действительное.
– Я же сказал, что вернусь.
Он и правда говорил, только вот кто ж ему поверил? Впрочем, Тир верит, сейчас – верит в то, что его сильный, умный, опасный Эльрик вернется откуда угодно. Ведь, его, Тира, нельзя надолго оставлять одного, верно?
– Ты больше так не делай, – голос сел, слова приходится из себя выталкивать, прилагать усилия, чтобы опять не разреветься. Сейчас можно, один раз, да? Не считается. Это так-то Тир фон Рауб никогда не позволит себе прижаться к Эльрику, скрыться от мира в его руках, уткнуться головой ему в грудь и выговаривать – и про то, что тот умер и оставил, и что он сволочь, и что нельзя так. Сейчас – можно. Вот, еще несколько минут, а потом оба поднимутся на ноги, и Эльрик, окинув взглядом долину, куда вынесло Тира и Блудницу, заключит: – У тебя талант, Волк, находить самые негостеприимные места на любой из планет.

[Akkara]

Одна ночь

Это не ревность. И не злость. Это беспокойство и любовь, которые мальчик принимает как должное. Он любое проявление положительных эмоций принимает как должное, и это всегда удивляло взрослого и опытного, прошедшего войну и пережившего немало потерь Хасана.
Сложно оставаться ребенком, но Занозе как-то это удается. Так мало хорошего, так много плохого, и он все еще способен верить в чудеса, в любовь, в мир. Или придумать себе чудеса и любовь там, где их нет.
Он рвался домой, когда найти путь было невозможно, боролся, верил, звал. И что? Теперь, когда можно оставаться дома, его, словно магнитом, тянет обратно на забытый Аллахом остров, где нормальному человеку чуждо все, начиная с магии и заканчивая устройством канализации.
Хасан понимает, насколько Занозу завораживают непонятная сила демона и страшная красота той, кого он называет принцессой. Мальчик придумал им сказку и не видит того, что реальность отличается от его фантазий и эта сказка – с плохим концом. Каждый должен жить в своей стае. Мертвому не место среди живых, а демону нет места вообще нигде, кроме Нижних земель. И все же маленький упыреныш – романтик, он верит, что каким-то чудом все будет хорошо, верит в то, что любовь способна победить смерть. Хасану жаль его разочаровывать и будет больно видеть, как Заноза упадет, поняв, что ошибся.
Он молчит. Мудрый, сильный, взрослый. Молчит и снова отпускает Занозу в тарвудскую ночь.

***
Ночи на Тарвуде – особенное время. Да и сам остров особенный. Занозе нравится исследовать это лоскутное одеяло, находить новые и новые места, нравится удивляться тому, как лето может запросто уживаться рядом с поздней осенью. Нравится бродить по золотым садам, где родниковая вода пахнет спелой земляникой, или вдруг, неожиданно выйдя за границы дышащего теплом летнего парка, провалиться чуть ли не по уши в сугроб на берегу застывшего во льду озера.
Нравится собирать цветы для Бераны и, пока несет их домой, придумывать очередную историю про страшно-ужасное чудище, стерегущее цветочную полянку, и те чудеса героизма, которые пришлось проявить, чтобы нарвать букет.
Нравится обустраивать мельницу, стаскивать туда кучу нужных и ненужных вещей. Ненужные вещи всегда очень красивые, и устоять Заноза не может. Ну кто бы смог устоять перед массивной бронзовой подзорной трубой на позеленевшей от времени разлапистой треноге? Или парой дуэльных пистолетов с инкрустированными перламутром рукоятями, резной палисандровой шкатулкой с блестящим латунным компасом гномской работы, неизвестно откуда взявшимся на блошином рынке старым, изжелта-коричневым глобусом, на котором нет ни Австралии, ни Антарктиды? В итоге мельница постепенно превращается в нечто среднее между лавкой старьевщика и пиратским бригом, но это только добавляет новому дому прелести.
А еще Занозе нравится по вечерам сидеть с Мартином наверху, в комнате, которую демон уже считает своей, и просто болтать. Вспоминать, рассказывать или слушать.
Демон говорит ему: «Ты живой», – и, когда он это говорит, Заноза начинает верить – в то, что живой по-настоящему, несмотря на небьющееся сердце, холод внутри. Перестает ощущать себя в клетке мертвого тела и снова может дышать.
А Мартин, увлекшись рассказывает о магии, о чарах, о демонах. Улыбается, видя, как жадно Заноза впитывает новое – словно пересохшая губка воду. Он будто открывает шкатулку и тянет из нее длинную-длинную, бесконечную нитку разноцветных бус, а каждая бусина – воспоминание. Покачивая стаканом с виски и слушая звон льдинок, вспоминает, как красива Кариана весной, пусть весна для того странного, искусственного мира – это просто календарная условность. Недовольно фыркает, рассказывая о светских приемах, которые терпеть не может, но должен там быть, потому что приемный отец тоже терпеть их не может.

А потом тема разговора незаметно меняется. Демон мастерски умеет перевести разговор на личности, и через десять минут от ленивых подначек оба переходят к боевым действиям. С безмятежным видом Мартин заявляет, что не верит в сотню браслетов, панковские колючки, плащ и стволы в кобурах. Обзывает Занозу интеллигентным мальчиком-принцем. И так мерзко ухмыляется, что вампир неизменно взвивается под потолок и начинает махать кулаками, чтобы доказать, что это не имидж, а он сам, злой, большой и страшный! Это уже своего рода ритуал, как сказка перед сном, которую и ребенок, и взрослый давно уже выучили наизусть, но каждый свято блюдет свою роль – один с выражением читает, другой слушает, затаив дыхание, хотя точно знает, чем все закончится.
А заканчивается все одинаково – демон, прикладывая лед к ссадинам, говорит, что так себя ведут только дети и у него нет причин считать Занозу взрослым. И это тоже – часть ритуала. Но не из таких ли маленьких, смешных со стороны ритуалов складывается то, что люди, стесняясь себя еще больше, чем других, никогда даже в мыслях не называют «счастье» – пока не утратят его?
И только под утро, когда ночь постепенно бледнеет, оба вспоминают, что кроме мельницы у каждого есть еще один дом и те, к кому необходимо возвращаться.
И если Заноза домой возвращается с радостью и знает, что его там ждут, то Мартину все чаще и чаще хочется остаться здесь, в этой сумасбродной и уютной пиратской каюте, чтобы не слышать этих мыслей, не видеть в глазах любимой женщины ужаса, не думать о том, что все то, за что он держался последние три года, было построено на страхе и лжи.
Он знает, что за две недели фестивалей, проходящих в Питере, в головокружительном вихре музыки, танцев и ярких костюмов, куда Лэа практически сбежала, чтобы не оставаться рядом с ним, немудрено потерять связь с реальностью, перестать вести счет времени. Почувствовать себя свободной, такой как раньше. Ведь это так просто – забыться в чужих руках, так естественно – целовать другие губы и смеяться понятным шуткам.

***
А она, возвращаясь домой, думает о том, что не может удержать Мартина-человека и не может понять, как и когда все это началось.
В тот день на складе, когда чудовище рвало когтями человеческую плоть, или когда человек, терзаемый чувством вины, пришел с цветами в больницу просить прощения за чудовище? А может быть, намного позже, когда появился белобрысый вампир, поставил привычную жизнь с ног на голову, разбудил дремавшего зверя, переиначив весь порядок их устоявшегося, безопасного для обоих уклада?
И Лэа понимает, что страх уже до краев заполнил душу и в ней уже не осталось места ни для счастья, ни для веры, ни для радости. И ненавидит и себя, и Мартина, и Занозу за то, что ее любовь к человеку и ненависть к чудовищу сплелись в сложный неразрывный узор, а сил на то, чтобы раскромсать это хитрое плетение и тем самым положить конец всему, что Мартин называет отношениями, не хватает.
И вот, утром, крадучись, она пробирается в спальню, думая только о том, чтобы не разбудить, не смотреть в глаза, не видеть... не в ближайшие пару часов, пока на коже чужой запах, пока в голове музыка, а в душе нет места страху. Думает о том, что была бы рада, если бы Мартина не оказалось в постели, а запах виски, крови и молока ей только причудился бы. И от этих мыслей Лэа мучительно стыдно. Она-то знает, что за любовь необходимо сражаться, но усталость берет свое и бороться за любимого человека с его персональным демоном сил остается все меньше и меньше.
Лэа думает, что Заноза все же не прав, когда считает, что у сказки обязательно должен быть хороший конец. Но когда ее, скользнувшую под одеяло, обнимают теплые руки и сонный муж мурлыкает: «Доброе утро, любимая», – становится чуточку легче. Может быть, потому, что надежда еще не умерла.

[Akkara]

Последний автобус

– Расскажешь еще что-нибудь? Только стр-р-р-рашное!
– Почему именно страшное?
– Ну, настроение такое. Попугаться, только по-настоящему... у тебя есть такая история?
– Нет, по-настоящему страшной нет. Разве что история про автобус...
– Только чтобы конец был обязательно хорошим! Ладно?
Альберт смотрит, как Маришка ворошит угли еще не прогоревшего костра длинной палкой и жмурится от удовольствия, когда искры разлетаются цветными бабочками, порхают над вспыхивающими язычками синего пламени, – смотрит и думает, что такое настроение нет смысла портить страшилками.
А ей кажется, что лучшего уже и пожелать нельзя, ну разве что еще одну историю перед сном, потому что – ночь, и небо глубокое, черное, с подмигивающими крапинками, и непонятно, чего больше – бархатной темноты или соляных кристаллов звезд. Они вдвоем, и никто не мешает и не комментирует, а румянец, то и дело заливающий щеки, при взгляде на собеседника не видно – потому что темно.
– Ладно, уговорила.
Альберт отложит ноутбук, вздохнет и начнет рассказывать, постепенно погружаясь в воспоминания.

Ноябрь – отвратительный месяц: еще не зима, но уже и не осень. Промозгло, сыро, мертво, а ночи такие темные, что руку, вытянутую перед собой, разглядеть невозможно. А бывают ночи, когда налетает порывами ветер, сдирает оставшиеся листья с деревьев, гудит пронзительно в проводах, забирается под одежду ледяными пальцами. Ну и, конечно, именно одну из таких ночей старший братец выбрал для охоты на очередного монстра. Правда, им пришлось разделиться, и Альберт занял позицию возле дороги, а Артур засел в ближайших кустах. Но даже то, что доставшееся Альберту место в сравнении с артуровым было почти комфортным, ворчать не мешало.
– Нормальные люди сидят дома и смотрят по телевизору очередной сериал, а не изображают одинокого, всеми покинутого юношу, торча под дождем в ожидании мифического чудовища! – Альберт, ежась под порывами ветра, с тоской вглядывался в освещенную редкими фонарями дорогу. Пошел уже третий час ожидания, последний автобус – нормальный автобус – ушел час назад.
Кажется, водителя озадачило нежелание явно замерзшего парня покинуть свой скорбный насест и побыстрее очутиться в тепле. Автобус еще минут пять стоял, словно в нерешительности. Водитель даже поманил Альберта, но тот в ответ лишь мотнул головой, отказываясь ехать. Сейчас он об этом уже сожалел. Неизвестно, появится ли чудовище, а вот в том, что завтра непременно появятся первые признаки простуды, Альберт даже не сомневался.
– Да ладно тебе. Не так уж и холодно, – кусты зашевелились – Артур, видимо, устраивался поудобнее, что не так-то просто для человека его пропорций, вынужденного сидеть, скорчившись в три погибели. Альберт почувствовал что-то вроде угрызений совести.
Однако, несмотря на все дурные предчувствия и брюзжание Альберта, он все-таки появился. Сначала один за одним стали гаснуть уличные фонари, потом вдруг яростно ливанул дождь, до того моросивший размеренно и уныло, а под порывами ветра остановка, дорога и деревья в считаные минуты обледенели. Все как и рассказывал Артуру тот парень...
Он медленно катил по пустой дороге – желтый с красной полосой, самый обычный на вид рейсовый автобус. Даже номер был простым, таких автобусов по этому маршруту в день проезжает с полсотни, не меньше. Никаких тебе рогов на переднем бампере или огнедышащей пасти вместо двери. Водитель, пожилой дядька с уставшими глазами, в синей форменной кепке, кивнул из кабины, открывая двери, и Альберт поднялся с лавки, шагнув в пахнущее бензином и кожзамом тепло салона.
Сознание словно разделилось на две половинки. Первая кричала, нет, орала благим матом, требуя немедленно снять ногу с подножки и убираться ко всем чертям. Вторая недоумевала – да чего это я, ну не повезло сегодня с охотой, зато до дома с комфортом доеду, не торчать же здесь всю ночь в ожидании не пойми чего. Ведь это последний автобус, если на нем не уехать, придется тащиться пешком...
На секунду он замешкался, пытаясь преодолеть это внезапное раздвоение, так и завис около двери, не войдя внутрь, и, наверное, именно это его и спасло.
В себя Альберта привела знакомая вспышка – свет Миротворца – и гневный взгляд брата. Альберт даже успел всем нутром прочувствовать подзатыльник, который тот еще не отвесил, но явно собирался. А потом закрутилось. Морок спал и маг, наконец увидел...
...ржавый, покрытый потеками грязи и крови остов с запыленными окнами, к которым жались белые лица-маски. Увидел тонкие пальцы, обтянутые сухой кожей, царапающие стекла; увидел разинутые в немом крике рты. Боги, их там было столько, что казалось, будто все нутро автобуса состоит из сплетенных, искореженных адской мукой тел. Они страдали, зная, кем стали, они были в сознании, каждый из них помнил свое прошлое, свое имя, свой дом и родных – и все же каждый из них был переполнен ненавистью к тем, кто живет в реальном мире, куда им не вернуться... Монстром оказался не автобус, а люди, обычные, живые люди, возненавидевшие себе подобных.
Фейри, затеявшему эту шутку, даже делать ничего не приходилось. Просто останавливай себе машину и открывай дверь, подбирая припозднившихся пассажиров. Его «попутчики» сами затаскивали жертву внутрь, постепенно превращая в себе подобного, и в тот момент, когда живой человек входил и за ним, отсекая его от мира живых, закрывалась дверь, пленники автобуса испытывали счастье. Даже не счастье – настоящую эйфорию.

Альберт не станет рассказывать, как его долго выворачивало в кустах. И как потом еще целый месяц снились кошмары.
Как медленно, словно бы с опаской, вновь загорались, один за другим, придорожные фонари, и как их свет приглушенными оранжевыми отблесками ложился на закаменевшее лицо Артура, когда тот молился за души оставшихся в автобусе людей – людей, в которых почти не осталось ничего человеческого. Молился за тех, кто не хотел спасения.

Он ни словом не обмолвится Маришке, что испытал облегчение, когда брат выбил ноутбук из его рук, не дав активировать заклинание. Он, охотник, не имеющий права щадить чудовище, даже ставшее таковым не по своей воле, – не пожалел, что не уничтожил зло вместе с его заложниками. Альберт знал, что помимо правоты охотника есть и другая правда. Маришка просто не поймет. Она ведь тоже охотник. И он не сможет ей объяснить. Вот если бы она тогда, как он, видела лицо Артура – она бы, наверное, поняла. Видела, как его старший молится, называя поименно всех тех кто бесновался внутри автобуса, требуя новую жертву, но не в силах ее получить, прося за них своего Бога. И сама почувствовала, что так правильно. Все так, как и должно. Сострадание вместо отвращения.
Он не будет рассказывать ей, как они потом долго шли домой сквозь ноябрьскую ночь – пешком, вдоль мокрого от моросящего дождя автомобильного шоссе, в мертвенно-тусклом оранжевом свете фонарей. Как он украдкой косился по дороге на брата, а тот шагал, вздернув подбородок, невидяще глядя прямо перед собой, и, хотя губы его не шевелились, Альберт знал, что брат продолжал молиться. И как уже перед самым домом Альберт собрался наконец с духом, чтобы спросить, словно ребенок у взрослого: «Ведь ты им помог, верно?». А Артур тогда сказал, что даже Бог не может помочь тем, кто не ищет спасения. Он может только показать путь. И от этих слов и от осознания их беспощадной справедливости почему-то совсем не становилось легче.

Но ведь Маришка просила историю с хорошим концом? С понятным концом.

Он расскажет о том, что его брат спас людей. Подарил им второй шанс. Расскажет, как автобус уезжал по вызолоченной светом фонарей дороге и как на глазах стаивал страшный лед, превращаясь в капли холодной воды. А еще расскажет, как поразительно спокойно ему было рядом с Артуром. И про то, что больше никто и никогда не увидит «Последний автобус».

[Akkara]

Рисунок -чары -любовь

Танец, музыка, рисунок, чары имеют одну природу. Вот послушай...
Музыка приходит из глубины темного парка, разливается искрящейся волной, захватывает в водоворот и кружит. От звуков скрипки хочется плакать, а сердце сбивается с привычно-неспешного ритма. Колотится в грудную клетку, словно птица. Музыка рождает картины, одна за одной заполняющие сознание, и демон, не удержавшись, берет в руки планшет и карандаш. На лист ложатся первые штрихи, заполняя белую бумагу темными линиями, точками, полукружьями. Мартин рисует быстро, словно боится, что не успеет, не сможет, упустит мгновение, и волшебство исчезнет. Он не замечает и того, как учитель, насмешливо и немного грустно улыбаясь, уходит прочь с заснеженной ноябрьской поляны, оставляя приемыша-ученика в одиночестве. Он не знает, что музыка — это порождение его фантазии, такая же как рисунок, воплотивший холодное великолепие арктических пустынь, острые кристаллы торосов и белый снег, переливающийся под лучами всходящего солнца. Пока еще робкого, сонного, холодного, но уже достаточно яркого, чтобы заставить вспыхивать радуги над холодными панцирями уснувших осенью водопадов.
Мартин, повинуясь мелодии, поит рисунок чарами, отдает частичку души. Вглядываясь в него, видит лица давно умерших богов древнего мира, видит историю и воплощает ее, рисуя желание, страх, боль и любовь. Рисует легенду о прекрасной Снежной Королеве и беспощадном воине-Солнце. И только завершив работу, с удивлением оглядывается вокруг, не понимая, сколько прошло времени. В голове все еще звучит волшебная скрипка.
Музыка, танец, рисунок, чары — одной природы. Все правильно.

Орнольф — чародей, и для него каждое плетение — сложный и красивый рисунок.
Некоторые чары настолько просты, что о них чародей и не думает, действует так, будто, не глядя, берет с полки нужный флакон с ингредиентами, разбавляет костяную пыль серебряным экстрактом. А другие — сложны и многогранны, они включают в себя и золотой песок уснувших навечно пляжей, и улыбку младенца, и чуточку пуха спящего, видящего во сне маму, котенка.
Орнольф любит творить чудеса. Нет, не те, простые и функциональные, без которых жизнь показалась бы сложнее. Он любит творить волшебство для того, кого любит больше жизни. Творить жизнь, любовь, покой. Будь то летящие по ветру нежно-розовые лепестки цветущей яблони или внезапный порыв ветра, который растреплет волосы. Это может быть мягкий свет ночника, кружение светлячков над зимним садом. Все, что угодно, чтобы вызвать улыбку. Не ехидную, жесткую или язвительную, а мягкую, немного мечтательную и совсем-совсем детскую... Разве это чудо — улыбающийся Паук — не стоит того, чтобы выдумывать новые и новые сказки?

Он и правда делает так, как хочет. И что хочет. Князь. Сильный, холодный, непостижимый. И все же, кроме ледяной маски спокойствия, кроме черной пустоты, есть еще что-то.
Это пугает Зверя и заставляет подходить все ближе и ближе. Для того, чтобы понять. В первую очередь понять себя и принять, что он тоже зачем-то нужен этому миру. Никто не рождается только для того, чтобы умереть. И как это ни странно, но каждому нужен тот, кто будет его любить и кого можно любить самому. Зверь любит Эльрика беззаветно, преданно, как могут любить только дети родителей, какими бы родители ни были, но старый шефанго не отец, и Зверь прекрасно это осознает.
А Эльрик думает, глядя на Волка, что этот живой, безбашенный парень, чужой сын, важный для многих миров артефакт, ворвавшийся в его жизнь, стал ему необходим. И пусть это странное подобие настоящей семьи, но Эльрик ни за что не откажется от того, что имеет благодаря Зверю.

[tier_wolf]

А я еще раз скажу, что оно потрясающе, вопреки всему, пусть даже вопреки канону
Особенно вот это место:
– Я же сказал, что вернусь.
Он и правда говорил, только вот кто ж ему поверил?

Вот почитаю тарвуд, еще и остальное заценю

[Akkara]

Спасибо)) А тарвуд да, почитай и возможно на следующую Зиму ты наконец воплотишь план по написанию чего то большого)) Я если чо обещаю тебя пинать правильно)))
А волка я люблю.. но конечно автор то всегда прав. пусть у меня будет просто романтичный волк)) а не настоящий)

[<шелена>]

а я хочу еще кота! можно я буду бегать и орать: "Додайте мне Котааааааааааааа!!!"
ты же, правда, додашь??? у тебя такой классный кооот, получается)

[Akkara]

<шелена>, кота я додам) над котом я как раз сейчас думаю и советуюсь с тем чей кот.)) Может и он додаст кота. вообще я активно вербую народ в команду,_) Если уж не пойдем на летнюю то на зимнюю то того... надоть)
кстати насчет кота... вот кот, шелена познакомься с котом)

[<шелена>]

мммммм.... какой классный кот!))
нижнего я откуда-то знаю, но не совсем таким)

[Akkara]

Нижний насколько я знаю какая то моделька, когда ребята искали картинки для визуализации они радостно перелопатили все модельные каталоги, и нашли)))))

[<шелена>]

Akkara, занятный))
я потом еще поищу, кого он мне напоминает)

[Akkara]

<шелена>, кстати да вот поищи, на следующую ФБ не плохо было бы поискать всяких портретов, может кстати найдем и фотки моделей какихнибудь похожих на героев)

[<шелена>]

Akkara, кстати, да)

[Куро]

Akkara, здравствуйте. Мне тут дали почитать ваш фанфик про Волка и Эльрика. И я хочу сказать, что это было великолепно. На самом деле великолепно. Просто бальзам на душу. Спасибо огромное,что написали такую чудесную вещь.

[Akkara]

Куро, Ой... как приятно. Спасибо за вашу спасибо)) Мне очень приятно что он нравится!))

[Куро]

Akkara, он не может не нравится. Это было настолько чудесно, что я разревелась))) Пожалуй, это даже лучше самой книги.
Так что спасибо вам огромное еще раз. За добрую сказку)

[Akkara]

надеюсь на следующее ФБ мы понапишем командой еще больше и еще лучше!)